Неточные совпадения
Алексей Александрович
думал и говорил, что ни в какой год у него
не было столько служебного дела, как в нынешний; но он
не сознавал того, что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств
не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли
о них и которые делались тем
страшнее, чем дольше они там лежали.
Когда она
думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она
не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно было забыть про
страшный вопрос, что будет с сыном.
Она здесь, в Узле, — вот
о чем
думал Привалов, когда возвращался от Павлы Ивановны. А он до сих пор
не знал об этом!.. Доктор
не показывается и, видимо, избегает встречаться с ним. Ну, это его дело. В Привалове со
страшной силой вспыхнуло желание увидать Надежду Васильевну, увидать хотя издали… Узнает она его или нет? Может быть, отвернется, как от пьяницы и картежника, которого даже бог забыл, как выразилась бы Павла Ивановна?
Уже слепец кончил свою песню; уже снова стал перебирать струны; уже стал петь смешные присказки про Хому и Ерему, про Сткляра Стокозу… но старые и малые все еще
не думали очнуться и долго стояли, потупив головы, раздумывая
о страшном, в старину случившемся деле.
Вот приблизительно то, что пережил я, когда сегодня утром прочитал Государственную Газету. Был
страшный сон, и он кончился. А я, малодушный, я, неверующий, — я
думал уже
о своевольной смерти. Мне стыдно сейчас читать последние, написанные вчера, строки. Но все равно: пусть, пусть они останутся, как память
о том невероятном, что могло быть — и чего уже
не будет… да,
не будет!..
— Однако
не пойти ли мне на эту вылазку? — сказал князь Гальцин, после минутного молчания, содрогаясь при одной мысли быть там во время такой
страшной канонады и с наслаждением
думая о том, что его ни в каком случае
не могут послать туда ночью.
Володя без малейшего содрогания увидал это
страшное место, про которое он так много
думал; напротив, он с эстетическим наслаждением и героическим чувством самодовольства, что вот и он через полчаса будет там, смотрел на это действительно прелестно-оригинальное зрелище, и смотрел с сосредоточенным вниманием до самого того времени, пока они
не приехали на Северную, в обоз полка брата, где должны были узнать наверное
о месте расположения полка и батареи.
Город гремел, а Лозинский, помолившись богу и рано ложась на ночь, закрывал уши, чтобы
не слышать этого
страшного, тяжелого грохота. Он старался забыть
о нем и
думать о том, что будет, когда они разыщут Осипа и устроятся с ним в деревне…
— Родимая! — бормотал он. — Уж всё равно! Уж я
не думаю о женитьбе, — что там? Вон, казначейша-то какая
страшная, а мне тебя жалко. И на что тебе собака? А я бы собакой бегал за тобой…
Арина Васильевна, — несмотря на то, что, приведенная в ужас
страшным намерением сына, искренне молила и просила своего крутого супруга позволить жениться Алексею Степанычу, — была
не столько обрадована, сколько испугана решением Степана Михайловича, или лучше сказать, она бы и обрадовалась, да
не смела радоваться, потому что боялась своих дочерей; она уже знала, что
думает о письме Лизавета Степановна, и угадывала, что скажет Александра Степановна.
Это была трогательная просьба. Только воды, и больше ничего. Она выпила залпом два стакана, и я чувствовал, как она дрожит. Да, нужно было предпринять что-то энергичное, решительное, что-то сделать, что-то сказать, а я
думал о том, как давеча нехорошо поступил, сделав вид, что
не узнал ее в саду. Кто знает, какие
страшные мысли роятся в этой девичьей голове…
Нил Поликарпыч
не мог плакать, потому что горе было слишком велико; а Татьяна Власьевна
думала о том, что эта смерть — наказание за ее
страшный грех.
Все молчали и
думали. После
страшных рассказов
не хотелось уж говорить
о том, что обыкновенно. Вдруг среди тишины Вася выпрямился и, устремив свои тусклые глаза в одну точку, навострил уши.
Егорушка еще позвал деда.
Не добившись ответа, он сел неподвижно и уж
не ждал, когда все кончится. Он был уверен, что сию минуту его убьет гром, что глаза нечаянно откроются и он увидит
страшных великанов. И он уж
не крестился,
не звал деда,
не думал о матери и только коченел от холода и уверенности, что гроза никогда
не кончится.
— Мне и двух недель достаточно.
О Ирина! ты как будто холодно принимаешь мое предложение, быть может, оно кажется тебе мечтательным, но я
не мальчик, я
не привык тешиться мечтами, я знаю, какой это
страшный шаг, знаю, какую я беру на себя ответственность; но я
не вижу другого исхода.
Подумай наконец, мне уже для того должно навсегда разорвать все связи с прошедшим, чтобы
не прослыть презренным лгуном в глазах той девушки, которую я в жертву тебе принес!
— По чести — мы
не можем убить тебя за грех сына, мы знаем, что ты
не могла внушить ему этот
страшный грех, и догадываемся, как ты должна страдать. Но ты
не нужна городу даже как заложница — твой сын
не заботится
о тебе, мы
думаем, что он забыл тебя, дьявол, и — вот тебе наказание, если ты находишь, что заслужила его! Это нам кажется
страшнее смерти!
В разговорах
о людях, которых они выслеживали, как зверей, почти никогда
не звучала яростная ненависть, пенным ключом кипевшая в речах Саши. Выделялся Мельников, тяжёлый, волосатый человек с густым ревущим голосом, он ходил странно, нагибая шею, его тёмные глаза всегда чего-то напряжённо ждали, он мало говорил, но Евсею казалось, что этот человек неустанно
думает о страшном. Был заметен Красавин холодной злобностью и Соловьев сладким удовольствием, с которым он говорил
о побоях,
о крови и женщинах.
И хотя обе все время только и
думали что
о Саше, но почти
не говорили
о нем: сами мысли казались разговором, и Линочка, забываясь, даже боялась
думать страшное, чтобы
не услыхала мать.
Ему нисколько
не было обидно, что одного его даже вешать
не стоит, и он этому
не поверил, счел за предлог, чтобы отсрочить казнь, а потом и совсем отменить ее. И радостно стало: смутный и
страшный момент,
о котором нельзя
думать, отодвигался куда-то вдаль, становился сказочным и невероятным, как всякая смерть.
И, к удивлению, все, что
о нем говорили,
не только казалось вероятным, но даже имело какие-то видимые признаки, по которым приходилось
думать, что Селиван в самом деле человек дурной и что вблизи его уединенного жилища происходят
страшные злодейства.
И как будто ни для нее, ни для Егора Тимофеевича, спокойно облокотившегося на край гроба,
не было здесь покойника, как будто смерть
не являла здесь своего
страшного образа: старушка так близко к себе чувствовала смерть, что
не придавала ей никакого значения и путала ее с какой-то другой жизнью, а Егор Тимофеевич
не думал о ней.
Некоторые простудились, и в том числе больной, который стучит: у него сделалось воспаление легких, и несколько дней можно было
думать, что он умрет, и другой умер бы, как утверждал доктор, но его сделала непостижимо живучим, почти бессмертным его
страшная воля, его безумная мечта
о дверях, которые должны быть открыты: болезнь ничего
не могла сделать с телом,
о котором забыл сам человек.
«Бедная артистка! —
думал я. — Что за безумный, что за преступный человек сунул тебя на это поприще,
не подумавши о судьбе твоей! Зачем разбудили тебя? Затем только, чтоб сообщить весть
страшную, подавляющую? Спала бы душа твоя в неразвитости, и великий талант, неизвестный тебе самой,
не мучил бы тебя; может быть, подчас и поднималась бы с дна твоей души непонятная грусть, зато она осталась бы непонятной».
Бывало, после вечернего чая, сидя на крыльце, он заставлял Митьку читать
страшные рассказы из «Вокруг света». Около него всё семейство — жена, дочь, — а кругом так тихо, родственно. Душа спокойна,
думать не о чем. Иногда попадается интересная картинка: изображены на ней деревья с такими громадными узорчатыми листьями; река течёт; ширь, даль, простор,
не наши русские — пустынные и скучные, — а такие заманчивые. Семейство рассуждает...
Но он
не мог
не думать о них, он продолжал видеть их ясно — эти фигурки из папье-маше, эти сломанные куклы — и в этом была
страшная загадка, что-то похожее на чародейство,
о котором рассказывают няньки.
Во всю ночь эту Марфа
не могла заснуть и все
думала о Корнее. Наутро она надела зипун, накрылась платком и пошла узнавать, где вчерашний старик. Очень скоро она узнала, что старик в Андреевке. Марфа взяла из плетня палку и пошла в Андреевку. Чем дальше она шла, тем все
страшнее и
страшнее ей становилось. «Попрощаемся с ним, возьмем домой, грех развяжем. Пускай хоть помрет дома при сыне», —
думала она.
Он
не подумал о том, что, как замечает автор записок
о нем, «переселение, тяжкое везде, особенно противно русскому человеку; но переселение тогда в неизвестную бусурманскую сторону, про которую, между хорошими, ходило много недобрых слухов, где, по отдаленности церквей, надо было и умирать без исповеди, и новорожденным младенцам долго оставаться некрещеными, — казалось делом
страшным» («Сем. хр.», стр. 18).
Кузьма долго поглядывал на него искоса,
не понимая его, желая разгадать,
о чем он
думает, какой
страшный замысел таится в его душе, и наконец решился заговорить по-иному.
«Все это, конечно, показывает благородство адмирала, но все-таки лучше, если бы таких выходок
не было!» —
думал Ашанин, имея перед глазами пример капитана. И, слушая в кают-компании разные анекдоты
о «глазастом дьяволе», — так в числе многих кличек называли адмирала, — он испытывал до некоторой степени то же чувство страха и вместе захватывающего интереса, какое, бывало, испытывал, слушая в детстве
страшную нянину сказку.
На свете
не должно быть ничего
страшного, нужно возносить свой дух выше страданий и нужно жить, жить и радоваться жизни. Радоваться жизни,
не думать о смерти, как будто она еще очень далека, и в то же время жить жадно, глубоко и ярко, как будто смерть должна наступить завтра. В недавно найденной оде Вакхилида Аполлон говорит...
Толстой объясняет: «главная причина этого было то слово сын, которого она
не могла выговорить. Когда она
думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно, что она старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем, чтобы все оставалось по-старому, и чтобы можно было забыть про
страшный вопрос, что будет с сыном».
«Наташе все казалось, что она вот-вот сейчас поймет, проникнет то, на что с
страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд. Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни,
о которой она прежде никогда
не думала, которая прежде казалась ей такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление».
Он
не видел и
не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он
не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер
думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем
страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления».
После ужина я снова вернулся в юрту удэхейца. Ребятишки его уже спали, жена его готовила ужин, а сам он исправлял ремни у лыж. Я подсел к огню и стал расспрашивать его
о страшных утесах Мэка. Миону некоторое время молчал, и я
думал, что он
не хочет говорить на эту тему, полагая, что я хочу взять его в проводники.
В те
страшные часы, когда присяжные совещались в своей комнате, он сердитый сидел в буфете и совсем
не думал о присяжных. Он
не понимал, зачем они совещаются так долго, если всё так ясно, и что им нужно от него.
— Ударился в бегство… — засмеялся я, сгорая со стыда и боясь взглянуть на жену. —
Не правда ли, Соня, смешно? Оригинал
страшный… А погляди, какая мебель! Стол
о трех ножках, параличное фортепиано, часы с кукушкой… Можно
подумать, что здесь
не люди живут, а мамонты…
Это было тяжелое мгновение! Все как будто присели или стали ниже… Во всех головах, сколько их было в суде, молнией блеснула одна и та же
страшная, невозможная мысль, мысль
о могущей быть роковой случайности, и ни один человек
не рискнул и
не посмел взглянуть на лицо солдата. Всякий хотел
не верить своей мысли и
думал, что он ослышался.
Все более и более удаляясь от Петербурга, города, где он пережил столько тяжелых минут и ужасных треволнений, он даже
не думал о возврате на берега Невы. Но те же самые лошади, которые уносили его от места, полного для него роковыми воспоминаниями, с каждым часом приближали его к другому, еще более
страшному для него месту, месту, где находился его отец.
— Ужели ты
подумала, что я, говоря: «негодяй», «подлец», говорил это про твоего отца…
О,
не думай этого. Я говорил
о том гнусном сплетнике, который из злобы и ненависти ко мне, нанес тебе такой
страшный удар… Тебе
не надо называть его… я его знаю… И с ним будет у меня коротка расправа! Этот подлец
не будет дышать одним воздухом с тобою…
Никто, однако,
не думал о спасении горевшего жилища или хотя находившегося в нем имущества. Все стояли безучастными зрителями пожара этого «нечистого капища». Время от времени из внутренности горевшей избы раздавался
страшный треск.
— Вы, душа моя, — сказала она мне, — идете исполинскими шагами. Вы знаете ли, что я, при всей моей привычке,
не сразу решилась заглянуть в те места, где торгуют женщиной.
Страшную боль выносите вы оттуда. Скажу вам наперед, что быть там и
не думать о себе самой, подавить свои личные ощущения, — на первый раз невозможно!
«Как произвести над ней такую
страшную расправу? Рассказывавший
о ней Кузьма
не пожалел красок. Уж и распишу же я ее в Петербурге», — с необычным для него озлоблением
думал Костя.
Всю ночь до утра провел он,
не думая даже
о сне. Его била нервная лихорадка, и первые лучи солнца застали его в
страшной внутренней борьбе.
О допросе дочери Петра Иннокентьевича Марьи Петровны, уехавшей почти одновременно с открытием убийства совершенно неожиданно в Томске, нечего было и
думать без того, чтобы
не навлечь, как полагал Хмелевский, на свою голову
страшный гнев всемогущего богача — ее отца.
Но кто меня еще удивил, так это моя Сашенька. Чувствуя неодолимую потребность поделиться этими новыми и
страшными впечатлениями, я, естественно, прежде всего
подумал о ней и даже успел представить себе, какой произойдет у нас разговор, серьезный, вдумчивый и какой-то важный; может быть, даже
не говорить, а молчать будем, сидя рядом, но в этом молчании и откроется для нас самое главное. Оказалось же… что-то очень странное. Спрашиваю, вытаращив глаза: ну! читала? Она даже испугалась моего лица и голоса.
Он
не видал и
не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он
не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и очевидно скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер
думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем
страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.
Говорили
о Семене,
о его неожиданной и
страшной смерти, а
думали о попе и сами
не знали, почему
о нем
думают и чего от него ждут.
Она
не раз вспоминала
о той египетской знахарке, бабе Бубасте, которая обещала ей дать
страшное средство отомстить ненавистным для них христианам, но
думала, что Бубаста сказала это слово ей просто в утеху и потом позабыла
о своем обещании.
Она чистенькая и только догадывается, но
не позволяет себе
думать о том, что существуют развратные женщины и болезни —
страшные, позорные болезни, от которых человек становится несчастным и отвратительным самому себе и стреляется из револьвера, такой молодой и хороший! А сама она летом на кругу носила платье декольте, и когда ходит под ручку, то близко-близко прижимается. Быть может, она уже целовалась с кем-нибудь…
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер
думал, что невозможно ступить на них; но когда все поднялись, он пошел прихрамывая и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру еще
страшнее было смотреть на ноги. Но он
не смотрел на них и
думал о другом.